Юрий Лужков - от пана до колобка

Мы продолжаем серию публикаций из цикла "Психологические портреты самых известных деятелей России конца ХХ - начала XXI века". Сегодня автор публикаций директор Института групповой и семейной психотерапии Леонид КРОЛЬ представляет мэра Москвы Юрия Лужкова

Очень напоминает Пана - одного из богов греческого пантеона: некоторая козлоногость, обаятельная некрасивость, сильные мимические морщины, да и рожки на легко идущей вперед голове так и просятся. В нем чувствуется такое буйное дионисийское начало, хотя, скорее всего, он не употребляет алкоголя: это не нужно, потому что запойно отрывается в проектах и любимцах. Как и Пан, он любит пугать: неожиданно появиться, гукнуть, потирая руки. Путать, сбивать со следа в своих владениях. Знаток тайных тропинок своего леса. В этом воплощении сильная привязка к месту - Москва: важно, чтобы владения были.
В общении Лужков бывает сочен, обаятелен, ненадолго - хороший рассказчик. Хорошо слушает других. Мотив, доминирующий в его общении с новыми людьми, - "полюби меня чудовищем". Начинает общение напряженно, чуть угрюмо, но когда чувствует, что его принимают, расслабляется, оттаивает, кажется, что выступает принц из лягушачьей шкурки: из пружинистого, чуть сморщенного становится спокойным и разглаженным, даже поклон делается гибким, и проскальзывают веселые шутки. Он становится элегантнее, изящнее, кажется выше ростом, расцветает очаровательной улыбкой, легче двигается и точнее ощущает ситуацию. Но это состояние вскоре проходит, он влезает в свою лягушачью шкурку - и "скачет в коробчонке". Машина и важные дела - это некоторая обертка, шкурка, в которой ему необходимо находиться.
Этот вот принц, это местное божество все время прячется за маской мужичка, который выглядывает из-под пня и по заказу все может сделать. Ему сказали: "Убери в избе!" - он убрал, сказали: "Наноси дров!" - он наносил. Ему сказали: "Почини забор!" - починил. А потом ему сказали: "Иди на войну!" - он сказал: "Я выполнил ваши три желания!" - и дал бревном по голове. Вообще любит карнавальность и резкие переходы: от "медвежести" к легкости и плясу, от устойчивости к беглости. То на лесах, то на мосту, то в подземелье, летает и ползает - вездесущность успешного паренька из двора детства.
Когда страшно, он, как в детстве, зажмуривается, прижимает веки и при этих сжатых веках любит наблюдать золотые и красные искорки. Какое-то время сжавшись, как бы не думая, думает, куда двигаться, а потом начинает расслабляться и активно вылезать из ситуации: фаза затаивания, незаметная для окружающих работа, а потом быстрое движение, ход в сторону, как в детстве: в катакомбах и подвалах начинает искать выход и обязательно вылезает, хотя и весь в паутине. Сердится много, и это бывает по-разному. Если вопит, то это не то, чего следует опасаться: этот прораб на громкой связи подчиненным не страшен. Хуже, когда замолкает и глаз наливается кровью. Архитектура лица окаменевает в складках. Взрывался бы, если бы не нашел выход: куражливые выходки, сорт креативной агрессии, где сгорает много чего, в том числе и самой агрессии. Может быть мстительным. При этом нет задачи наказать, а так - чтобы боялись и трепетали. Он и называет это - "наказать", чтобы знали, кто хозяин. Когда набегается, наруководится, научаствуется - напряжение разряжается, но не до конца.
Бывает упрям до чрезвычайности. Не так, как Минотавр, бычьей стойкостью, а наскоками: разбежится и наддаст. Может кого-то травить, потому что сделал это один раз. Как баран: разбежаться и бить, пока забор не свалится. Сделал - завершенное действие. Иногда впадает в дисфорию: ворчит, бурчит, всем недоволен. Строит рожи. Умеет шевелить кожей на голове (шкурка - мускулистая, напряженная, подвижная). В случаях прямого противостояния - при своем маленьком росте и невпечатляющей внешности - может пугать лицом: глаз делается бессмысленным и безумным. Способен доводить до конца иррациональные действия. Его может заносить на кураже - но наш герой всегда превращает занос в материальный результат.
В публичных ситуациях не испытывает дискомфорта, даже если проваливается в люк. Отчасти это имидж, отчасти - что-то посложнее. То, что называется Эго, имеет прочные границы, и внешние "ляпы", будь то приключения или победы, на него не влияют. Он похож на крепенький чурбачок из очень плотного дерева - стружка по поверхности предмета не меняет: летать на канате в цирке у Никулина или надевать белый парик - все нипочем.
Он - человек со многими лицами. Может одновременно двигаться, улыбаясь важному гостю, пятясь задом, освобождая дорогу, а при этом поворачивать лицо к кому-то сопровождающему, шикнуть на него - и сразу же, одновременно, коротко повернуться в другую сторону - улыбнуться еще кому-то... Умеет плакать одним глазом: одной половиной лица плакать и грустить, а второй - думать о другом. И его кепка - то, что скрывает эти разные лица: одним он сердится, другим знакомится, третьим следит, кто что делает, четвертым - правильно ли протокол ведут. Время от времени он все же уходит в себя, и у него возникает озабоченное и хватающее откуда-то изнутри энергию лицо. За простотой, одномерностью каждого деяния стоит значительная степень расщепленности - "два пишем, три в уме". За маской простеца скрывается десяток лиц, и никакое лицо ему держать долго не удается. Он все время, вылезая из одного состояния, должен влезть в другое. И то, что он вечно мечется по дорогам, по стройкам, по объектам, - это отражение того, что у него довольно быстро, как фейерверк, сменяются собственные состояния. Без этой деятельности он потерян. Одного его нет, потому что он не знает, какое лицо сейчас примеривать. Да он почти и не бывает один.
Он вообще постоянно мечущийся. Его субстанция каждый раз как бы заново организуется и так же заново растворяется. И поэтому он - как идеальный лист металла, который все время перековывается. Как кролик: если кору не грызет - у него зубы растут и он не может пасть закрыть, поэтому ему нужно все время грызть, и он грызет: ногами, глазами, припрыжками. Нехватка времени для него не проблема: ему нравится загонять себя в такой режим. Более того, когда он в движении, тогда ему думается. Когда он в спокойном состоянии - может наваять не то. Он такой Колобок, который должен все время катиться. Он от бабушки ушел, он от дедушки ушел, он к этому подкатился, от этого укатился... Может какое-то время посидеть, подумать, но после этого должен отбегать то, что сидел. Упал - заснул, проснулся - побежал. Спит же он тревожно, вздрагивает во сне, переворачивается с боку на бок, иногда нахмуривается, иногда замирает и встряхивается. Ему свойственны тревожные, яркие сны. Он о них на всякий случай никому не рассказывает. Даже во сне сучит ножками. Вздрагивает и просыпается. Иногда, просыпаясь, чувствует, что как будто что-то потерял: не верит своему счастью, что так многого достиг.
А достиг многого. Если бы был директором интерната или боцманом на корабле, наверняка проводил бы гигиенические субботники и шарил бы в поисках пыли за картинками. В качестве маленького начальника был бы ужасен: грыз бы удила, гонял, строил по росту. В больших начальниках - гораздо лучше. Что надо - смягчается, что надо - усиливается. В своей вотчине, в своем лесу - в Москве - он может позволить себе быть даже купцом-самодуром: девок и приказчиков наряжать в римские тоги или пудреные парики. Причем, "запав в дурь", может выпасть из меры и переть, как тесто из квашни.
Не доверяет недовыраженности и пастельности, предпочитает сочные, большие, яркие формы. Ему нравится все очень внятное, прорисованное: Шилов, Церетели... Или - лубок. Видимо, в глубине души считает, что если уж чего-то много, то это хорошо, появляется ощущение, что это - есть, это - было, это - не сотрешь. Можно сказать, что идеал в искусстве для него - Палех: даже на миске или кувшине все пляшут, поют и на конях скачут! И у него жизнь такая: она должна быть нанесена на что-то материальное и вещественное - на дерево, на металл. Церетели - кузница, которая при максимальном успехе его же и будет чеканить в увеличенном размере. Это некое новое издание сталинского типажа: градоначальник целует девочку, градоначальник открывает стройку, градоначальник со своим соратником на мосту. В сущности, вся его "как бы народная" массовая стилистика - это стилистика почти забытого Большого Стиля, отпечаток с элементом буффонады соцреализма, который был основным искусством его детства. У него это приобрело характер тиражированного, массового искусства. И каждая единица его действий - тоже элемент Большого Стиля, переложение сталинского "до каждого сердца": до всего есть дело, нет мелочей...
Часто к чему-то важному приходит не сразу, может быть, даже скорее запаздывает; но берет в руки крепко, а когда откладывает - то в надежное место. Вообще умеет собирать, укладывать, копить. Есть ощущение, что у него торба на боку, и он, катясь, может в эту торбу засунуть и то, и это, и пятое, и десятое. Когда торба слишком расширяется - он ее кому-то отдает. Или на антресоли положит. На всякий случай. Не очень любит сокровища - имущество, связи, планы - доставать и проветривать. Может устроить и воскресник по проветриванию, но все-таки идеал - "все засунуть в торбу и потом правильным ребятам раздать". Умеет быть и по-купечески широким, и прижимистым, и расчетливо-разумным.
Любит посопротивляться объективному. Двигается сам и дает двигаться другим. Быстро ездит. Да и на построенных им дорогах машины не толкаются. Он, как мяч, все время выпрыгивает, в разные стенки влетает и никак не может решить - ему быть футбольным мячом или волейбольным? Или все же теннисным? Образ мяча - хорошо накаченного и подпрыгивающего - для него важен. Футбол для него - некий образ жизни, бодрости и вездесущности. Он любит физическое усилие, противоборство со средой, предметным миром - и мячик, и грязь, и команда, и возраст. Склонен играть по правилам, иногда строить правила, ценит тех, кто их формулирует, "доводит".
Иногда - редко - врет, в азарте пробует изменить правила, чтобы тем приятнее было возвратиться к первоначальным. Сам первым предпочитает не мухлевать, но когда это делают другие - отнюдь не удивляется. По большому счету риска и комбинаций в общем не любит. В жизни бывает и мячом, по которому бьют ("бейте меня иногда, если нужно, - буду летать, перепасовываться, буду хорошо надутым"), и судьей ("опытен, сметлив, вижу, что и где происходит, готов, несмотря на азарт, быть нейтральным и помнить, что это игра"). Тем более может быть игроком - то нападающим, то полузащитником, то вратарем. Может быть и зрителем ("это не моя игра, а у меня есть, были и будут собственные игры"). В реальном футболе совсем не думает, отдыхает; но ему очень хорошо думается после.
В каком-то смысле он, если образно выражаться, житель коммунальной квартиры. И в этой квартире у него все - свое. У него есть свой угол, и, хотя этот угол запирается, он знает, что могут войти другие. Конечно, имеет много надежных захоронок, но он всегда про себя знает, что можно потерять, а можно найти. А есть такие захоронки, которые так далеко упрятаны, что он их никогда уже не найдет.
Как людям, прошедшим реальные коммуналки, опыт которых оставляет на обитателях неизгладимый отпечаток на всю жизнь, ему тоже кажется очень важным, чтобы иногда люди собирались за столом, выпивали, шумели, праздновали, болтали, мирились друг с другом. Из этого выросли и новые московские традиции: если уж День города - так чтобы был всенародный праздник! Верность правильному укладу: "У нас праздник - гуляют все!"
По всему он - типичный, вырванный из естественной среды житель предместий, который волею судеб был заброшен в центр и своими бесконечными объездами стремится из этого центра вернуться на окраину. Реальной его целью было бы вернуться из города на природу. Нормальный фермер, который должен был бы иметь коров, иногда доить их - показывать рабочим, как это делается, иногда договариваться о продаже - со свойственной ему хитрецой. Он такой человек, который мог бы держать мельницу или пасеку, но при этом на этой мельнице было бы неизвестно зачем привезенное из города пианино. На нем бы никто не играл, но оно бы там хорошо стояло. А в углу, где должны были быть иконы, стоял бы кондиционер - неподключенный. Ему, вообще говоря, нужно мало техники, комфорта и удобств - они есть лишь потому, что положено.
Но он - городской глава, Колобок, Иван-царевич и Пан в одном (или многих) лицах. Подобно всем этим героям, он - человек, который умеет быть мудрым, но скрывает это за избыточной деловитостью, стесняется. Если бы он дал себе творческое время и мог бы отказаться от страха прекратить деятельность, он мог бы писать короткие философские притчи, изрекать афоризмы. Но этого, скорее всего, он себе не позволит: слишком дорога ему необходимость все время создавать бесконечную эпически-поэтическую поэму или полотно, где все слишком всерьез.

Новая газета
http://flb.ru/info/6594.html

16.04.2001