И прокурор, и я были марионетками

Адвокат Михаила Ходорковского Генрих Падва: И ПРОКУРОР, И Я НА ЭТОМ ПРОЦЕССЕ БЫЛИ МАРИОНЕТКАМИ

ПЕРЕКРЕСТОК
Беседовал Михаил Яковлев



31 мая было закончено 12-дневное оглашение приговора по «делу Ходорковского». Вердикт Мещанского суда оказался неожиданно суровым: Лебедев и Ходорковский получили по 9 лет колонии общего режима. Защита будет оспаривать приговор. Первая кассационная жалоба по делу Лебедева уже была направлена адвокатами в Мосгорсуд. Своими впечатлениями от процесса с журналистом «Версии» поделился руководитель группы защиты адвокат Генрих Падва.

– Генрих Павлович, какова была ваша первая реакция, когда вы услышали приговор своим подзащитным?

— Может быть, вам покажутся странными мои слова, но я ощутил ужас и отвращение. Отвращение к той лжи, которая звучала в этом приговоре. Неправда была во всём: в доводах, в выводах, в сути того, что проходило. Это называлось правосудием и приговором, но это был акт откровенной расправы с человеком по причинам, очень далёким от юриспруденции, права, законности и справедливости. Было такое ощущение, что меня втянули в отвратительное театральное действо.

— Вы сказали «втянули», словно участвовали в процессе против своей воли...

— В таком процессе я не хотел участвовать. Когда я шёл защищать, у меня ещё была надежда, что это будет акт правосудия. И только услышав последний аккорд, понял, что это не так. Не я писал приговор, но я к нему причастен. Мы, адвокаты, своим участием придали этому акту видимость правосудия. И теперь они могут говорить: «Вот, пожалуйста, видные адвокаты защищали, но всё равно суд признал вину. Это вам не 37-й год, когда судили как хотели, безо всяких адвокатов. Все права обвиняемых были соблюдены». Но дело в том, что в суде защита и прокуратура должны состязаться на равных, а судья беспристрастно выслушивать обе стороны. В нашем же случае была лишь видимость соблюдения принципа состязательности, а суд или, что ещё хуже, некто за его спиной уже давно всё решил. В итоге все мы оказались марионетками. И не только адвокаты, но и прокурор. Это страшно и отвратительно.

— Вы в адвокатуре больше 50 лет. Доводилось ли сталкиваться с чем-то подобным?

— В жизни и правосудии, как в частичке жизни, точного повторения практически никогда не бывает. Несправедливость может рядиться в различные одежды. Я работаю 52-й год, и первый год моей работы пришёлся на 1953-й. Год смерти Сталина, когда в силе было «сталинское правосудие», если, конечно, слово «правосудие» вообще применительно в данном контексте. Времена менялись: был период оттепели при Хрущёве, была стагнация при Брежневе, потом появились ростки демократии при Ельцине. Теперь идёт откат от завоеваний демократии. Мы идём к авторитаризму. Да, были в моей практике очень страшные моменты, когда у меня буквально опускались руки, когда мне хотелось сказать, что я больше не могу заниматься адвокатурой. Но с тем, что происходило на этом процессе, я столкнулся впервые. Правосудие наше грешно очень во многом, но, как правило, оно всё же хоть фиговым листочком прикрывается. А тут всё так наглядно, откровенно...

— Этот случай не относится к тем, после которых руки опускаются?

— Было в первый момент желание выйти к журналистам, ожидавшим у здания суда, и заявить: «Я ухожу из адвокатуры, у меня нет желания заниматься своей профессией в таких условиях». Но потом сдержался, поняв, что это было бы предательством дела, которому я служил всю жизнь. Чем труднее бороться с нарушениями и отстаивать права, тем больше возрастает роль защиты. Значит, надо заставлять себя преодолевать отрицательные эмоции и продолжать бороться со злом и беззаконием с помощью разума, справедливости и закона.

— Но ведь отчасти вас услышали. Например, эпизод по «Апатиту», которым бравировала Генпрокуратура... А в итоге прокурор Шохин тихим голосом попросил освободить от наказания за сроком давности...

— «Апатит» был пирровой победой защиты. И хотя правда в конце концов взяла верх, но именно на этот эпизод было затрачено очень много времени и сил. Дело ведь в том, что срок давности по этому эпизоду истёк ещё в июле прошлого года. Есть закон, который гласит, что по прошествии определённого времени (в данном случае 10 лет) государство лишается права привлекать к ответственности за определённые правонарушения. Это нормальная практика, принятая во всём мире.

Мы поставили этот вопрос. Сказали: раз срок давности истёк, прекращайте дело. Прокурор возражает: нет, я докажу, что срок ещё не прошёл. Суд согласился, что ходатайство преждевременно. Прокурор заявил, что все доказательства он представил. Мы говорим: смотрите, никаких подтверждений, что срок давности не прошёл, нет. Вторично ходатайствуем о прекращении. Установлено, что эпизод с «Апатитом» имел место в июне-июле 1994 года. Виновны или невиновны, преступление это или нет — всё это уже не имеет значения. Прокурор говорит: нет, когда я буду выступать в прениях сторон, я всё объясню. И в прениях прокурор начинает вначале доказывать, что преступление было и что люди виновны, но потом был вынужден признать, что срок давности уже истёк. И в связи с этим попросил суд освободить наших подзащитных от ответственности. Он не мог ничего другого сказать.

— Почему прокуратура держалась за «Апатит» до последнего?

— Это был очень важный момент. Всё это дело вообще возникло из «Апатита». В своё время Генеральный прокурор Устинов докладывал президенту именно про этот эпизод, и, видимо, получил на него добро. И прокуратуре было сложно признать, что дело возбудили по факту, по которому посадить обвиняемых они не могут. Им нужно было авторитетное заключение суда, которое говорило бы, что, да, правильно возбудили, обвиняемые виновны. Мы так судье и заявили, что хотят использовать авторитет суда для прикрытия незаконности возбуждения дела.

Что сделал суд. Он вынес специальное определение по вопросу, о котором в приговоре нет ни слова. В этом определении говорилось, что, да, правильно, они виновны по эпизоду с «Апатитом», но в силу закона мы прекращаем это дело, мы не можем судить. А раз вы не можете судить, тогда по какому праву называете их виновными?

— С чем связано, что приговор зачитывали столь долго?

— Мне кажется, что в процессе оглашения приговор менялся: вначале были другие намётки. И сам вердикт был написан очень витиевато: правду пытаются исказить и закамуфлировать многословием и иезуитскими рассуждениями. Истина же не столь многосложна, и в этом случае приговор можно было бы написать так, чтобы за 2—3 дня прочесть. Есть некоторые моменты, которые просты и ясны. Например, что такое злостное неисполнение решения суда? Закон чётко говорит: когда есть решение суда, возбуждено исполнительное производство на основании этого решения, и когда судебный пристав дважды предупреждает «исполняйте», и лицо, на которое возложена обязанность, не исполняет. А в данном случае ничего этого нет: ни исполнительного производства, ни предписаний пристава — ничего. Но почему-то нужно признать виновным. Вот только по этому эпизоду (неисполнение решения Арбитражного суда Москвы о возврате незаконно приватизированного пакета акций НИИ удобрений. — «Версия») три дня читали приговор. И даже я, опытный в судебных делах человек, терял нить рассуждения. Звучало всё очень серьёзно: свидетель такой-то показал в листе дела таком-то, том номер такой-то, а вот такой документ, что означает, что было вот так, и это подтверждается тем-то, что, в свою очередь, доказано тем-то... И такое ощущение возникает, что всё доказано.

— Предстоит всё распутывать?

— На 1000-страничное обвинение следовало бы написать опровержение на 2 тыс. страниц — ведь это сложнее, чем утверждение. Но я понимаю, что такой фолиант никто даже читать не будет. Так что нужно в очень сжатой форме доказать незаконность приговора. Это очень трудная задача, но очень важная, иначе мы и свою жалобу утопим в многословии.

— И времени, я так понимаю, у вас немного...

— Нет, времени достаточно. В 10-дневный срок надо подать жалобу, и мы её подадим. С основными тезисами я уже определился. А потом по закону у нас есть право дополнять нашу жалобу. И через какой-то период времени мы её дополним всем тем, что сочтём нужным для суда второй инстанции.

— Чем, как вам кажется, обусловлен срок в 9 лет, который дали обвиняемым?

— Это действительно не очень понятный срок. Когда объявили, что суд определяет, что необходимо лишение свободы, стало ясно, что условного наказания уже не будет. Дальше суд начал перечислять ряд смягчающих обстоятельств: трое несовершеннолетних детей у Ходорковского, состояние здоровья Лебедева, отсутствие судимостей, положительные характеристики. И у меня в голове возникло: 6—7 лет. И вдруг — 9 лет. Когда до приговора шло обсуждение, даже пессимисты прочили 7—8 лет. Почему не сразу все 10? Просто у нас в судебной практике не очень принято соглашаться с прокурором полностью.

— Странно, что Ходорковскому и Лебедеву дали одинаковые сроки...

— Полностью с этим согласен. Ведь у них разные роли, разная степень участия, разные эпизоды, разное семейное положение, разное здоровье. Кое-что Лебедеву не вменялось.

А итог один, что наводит на грустные мысли. Хотя символическую разницу сделали бы.

А то, что мы имеем, можно объяснить только заказом или полной слепотой судей.

— У нас не прецедентное право, но, на ваш взгляд, влияет ли решение одного судьи на действия других? Может ли подобный громкий процесс стать прецедентом?

— Я думаю, только в исключительных случаях, может, и будет учитываться. Все судьи понимают, что это очень индивидуальное дело. И если Мещанский суд по делу Ходорковского и Лебедева отверг то или иное доказательство, то это вовсе на значит, что в другом случае можно поступать так же. Да и судьи у нас могут быть разными с точки зрения компетентности, образования. Зато такие вот вещи, как откуда ветер дует, они понимают прекрасно.

— Что вы думаете о возможном предъявлении новых обвинений?

— Нас официально предупредили, что они будут предъявлены. Предъявят — будем защищаться. А пока тут нечего рассуждать.

Фото ИТАР-ТАСС

МНЕНИЕ
Запад не помог Ходорковскому

Я встречался с Ходорковским в 2003 году, когда его арестовали.

В разговоре я предупреждал его, чем может обернуться дело. Михаил Борисович мне не поверил. Он был удивлён, что его не боятся, не боятся силы его денег.

Когда история начала приобретать серьёзный оборот, Ходорковский, человек умный, сделал очень нетривиальный ход. По слухам, он нанял одну из крупнейших PR-компаний в мире, вашингтонскую фирму Global Options. Руководители Global Options — несколько легендарных личностей — были приглашены Ходорковским именно потому, что они способны сделать революцию в отдельно взятой стране не выходя из кабинета. Вот лишь несколько имён партнёров этой компании: судья Вильям Вебстер, бывший директор ФБР и ЦРУ, сменивший его на посту директора ЦРУ Джеймс Вилси и другие. Это люди, которые реально способны повлиять на сознание людей большей части планеты, а уж Америки-то однозначно. Как результат о процессе против Ходорковского, Невзлина и других писали все газеты мира. Именно под тем уклоном, под которым была поставлена задача.

Несмотря на это, общественное мнение Запада на процесс серьёзно не повлияло. В Европе поговорили-посудачили, но большей частью старый континент остался в стороне. Француза, ирландца, шведа и других мало волнует, что происходит где-то там, где холодно, бегают бандиты и царствует коррупция. Европу беспокоит прежде всего внутренняя ситуация у себя дома.

Для США судьба Ходорковского была, конечно, более актуальной темой. Америка держится на крупном и среднекрупном капитале в отличие от Западной Европы, которая в основном держится на капитале среднем. Политика в Штатах делается персонажами с карикатур «Крокодила», этакими толстяками с бабочкой и сигарой. Типа Ходорковского, который представляет в их сознании коллегу, попавшего в беду, а в нашем — лишь ярко выраженный денежный мешок.

И всё же информационная атака на Кремль была не столь сильна, как могла бы быть. Слишком долгим был сам процесс. Хотя стоит посмотреть на результаты этой войны года через три.

Версия
http://flb.ru/info/34280.html
Александр Добровинский, заслуженный адвокат РФ
10.06.2005