Гений в неграх Родины

"Когда в статье «Они писали за Шолохова» («Новая газета», № 44, 23 июня 2003 г.) я воспроизвел версию литературоведа Зеева Бар-Селлы о том, что настоящим автором романа «Они сражались за Родину» был Андрей Платонов, то, кроме абстрактного возмущения, мне постоянно задавали два вопроса.

Первый: как мог Платонов быть негром? Второй: как можно скрыть неповторимый стиль Платонова?
А почему Платонов не мог быть негром? С 1929 по 1942 год он был под полным запретом. А жить-то надо, кушать, за комнату платить, семью содержать. А что он умел? Только писать. А желающих стать «писателями», но при этом не способных связать двух слов, но зато имеющих деньги и связи, было предостаточно.
Для нашего конкретного случая достаточно привести цитату из мемуаров Федота Сучкова, относящуюся примерно к 1940 году:
«В той же компании (я и мои однокурсники Ульев и Фролов) сидели у Платонова, мирно беседуя за голым, как степь, столом. И вдруг раздался звонок в прихожей. Я открыл обитую дерматином дверь. Лет тридцати — тридцати пяти человек в форме военно-воздушных сил стоял у порога. Я провел его в комнату…
Нас удивило, что обходительный хозяин квартиры не пригласил к столу застывшего у дверей офицера. И тот, помявшись, спросил, как, мол, Андрей Платонович, обстоит дело. Платонов ответил, что был, дескать, здорово занят, но через несколько дней можно поговорить.
Когда посетитель ушел, Андрей Платонович выругался по-пролетарски. Он сказал, что опорожненную уже поллитровку мы достали с трудом, а у только что удалившегося щеголя ломится буфет от грузинского коньяка и что за перелопачивание романа, которому место в мусорном ведре, он выплатит ему, Платонову, тысячу карбованцев… Так я столкнулся с использованием писателя в качестве негра. И понял тогда, как все на земле просто, простее некуда».
Остается доказать уже не то, что Платонов бывал негром, а то, что он был им именно в случае с Шолоховым. А заодно показать, как решалась проблема стиля.
Доказательства общедоступны начиная с мая 1943 года. Надо было только одно: читая Шолохова, помнить Платонова; а читая Платонова, помнить Шолохова.
А также помнить о том, что у обоих писателей были давние и близкие отношения. Оба, каждый по-своему, ценили друг друга, оба любили выпить (а Шолохову, в отличие от Платонова и его друга Сучкова, достать бутылку проблемы не составляло). Точную картину их взаимоотношений обрисовать пока трудно. В одной главе своей книги Бар-Селла сводит все доступные упоминания о них. И надо признать, что они весьма противоречивы. Одни вспоминают, с каким пиететом Платонов относился к Шолохову и ценил его «крестьянский ум», другие приводят высказывания прямо противоположного свойства. Одни пишут о роли Шолохова в освобождении репрессированного сына Платонова, другие цитируют высказывания Платонова о том, что Шолохов только обещает, но ничего не делает.
Но как бы там ни было, факт достаточно тесных (и, возможно, доверительных) отношений сомнений не вызывает. То есть таких отношений, при которых можно просить о помощи после повелительного пожелания Верховного главнокомандующего силами искусства поддержать дух его приказа № 227 «Ни шагу назад!». Тем более что в разгар войны речь шла не о разовой «тысяче карбованцев», а о прямом возвращении в литературу, о получении работы. Ведь именно во второй половине 1942 года Платонов получает звание капитана, должность военного корреспондента (а это стабильное и неплохое содержание), и его снова печатают. В толстых центральных журналах опять появляется имя Платонова, его проза, его тексты.
Вот и сравним их с появившимися через полгода «главами из романа». Для начала два предельно сжатых фрагмента:
«…выполз из разбитого снарядом окопа капитан Сумсков… Опираясь на левую руку, капитан полз вниз с высоты, следом за своими бойцами; правая рука его, оторванная осколками у самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним, поддерживаемая мокрым от крови лоскутом гимнастерки; иногда капитан ложился на левое плечо, а потом опять полз. Ни кровинки не было в его известково-белом лице, но он все же двигался вперед и, запрокидывая голову, кричал ребячески тонким, срывающимся голоском:
— Орёлики! Родные мои, вперед!.. Дайте им жизни!».
Это роман. А вот второй:
«…комиссар увидел свою левую руку, отсеченную осколком мины почти по плечо. Эта свободная рука лежала теперь отдельно возле его тела. Из предплечья шла темная кровь, сочась сквозь обрывок рукава кителя. Из среза отсеченной руки тоже еще шла кровь помаленьку. Надо было спешить, потому что жизни осталось немного.
Комиссар Поликарпов взял свою левую руку за кисть и встал на ноги, в гул и свист огня. Он поднял над головой, как знамя, свою отбитую руку, сочащуюся последней кровью жизни, и воскликнул в яростном порыве своего сердца, погибающего за родивший его народ:
— Вперед! За Родину, за вас!»
Это — Андрей Платонов, «Одухотворенные люди (Рассказ о небольшом сражении под Севастополем)». Журнал «Знамя», ноябрь 1942 г., за полгода до «глав из романа».
Один факт — не факт. А вот второй.
Публикация очередной «главы из романа» от 17 ноября 1943-го. Солдат Лопахин разговаривает с поваром Лисиченко:
«— Стукнул бы я тебя чем-нибудь тяжелым так, чтобы из тебя все пшено высыпалось, но не хочу на такую пакость силу расходовать. Ты мне раньше скажи — и без всяких твоих штучек, — что мы нынче жрать будем?
— Щи.
— Как?
— Щи со свежей бараниной и с молодой капустой.
— Лисиченко, я сейчас перед боем очень нервный, и шутки твои мне надоели, говори толком: народ без горячего хочешь оставить?
Лисиченко не спеша сказал:
— Видишь, какое дело: возле моста бомбой овец побило, ну, я, конечно, одного валушка прирезал, не дал ему плохой смертью от осколка издохнуть».
И словно продолжение, но с измененными именами:
«Вдоль насыпи бежал корабельный кок Рубцов. Он с усилием нес в правой руке большой сосуд, окрашенный в невзрачный цвет войны; это был полевой английский термос.
— А я пищу доставил! — кротко и тактично произнес кок. — Где прикажете накрыть стол под горячий, огненный шашлык? Мясо — вашей заготовки!
— Когда же ты успел шашлык сготовить? — удивился Фильченко.
— А я умелой рукой действовал, товарищ политрук, — успел, объяснил кок. — Вы же тут поспеваете овец заготовлять» («Одухотворенные люди»).
Тут следует напомнить предыдущую «главу из романа» (от 4 ноября 1943 года):
«По дороге к переправе шли последние части прикрытия, тянулись нагруженные домашним скарбом подводы беженцев, по обочинам проселка, лязгая гусеницами, подымая золистую пыль, грохотали танки, и отары колхозных овец, спешно перегоняемые к Дону, завидев танки, в ужасе устремлялись в степь, исчезали в ночи. И долго еще в темноте слышался дробный топот мелких овечьих копыт, и, затихая, долго еще звучали плачущие голоса женщин и подростков-гонщиков, пытавшихся остановить и успокоить ошалевших от страха овец».
Есть правда, еще один текст:
«Откуда-то издалека доносился ровный, еле слышный шорох, словно шли по песку тысячи детей маленькими ножками. <…> По склонам вражеской высоты, примерно на половине ее расстояния до вершины, справа и слева поднялась пыль. Что-то двигалось сюда с тыльной стороны холма, из-за плеч высоты. <…>
Паршин засмеялся:
— Это овцы! — сказал он. — Это овечье стадо выходит к нам из окружения… <…>
Овцы двумя ручьями обтекли высоту и стали спускаться с нее вниз, соединившись на полынном поле в один поток. Уже слышны были овечьи испуганные голоса; их что-то беспокоило, и они спешили, семеня худыми ножками». (Опять «Одухотворенные люди»).
Мало? Тогда еще:
«Звягинцев сорвал на краю поля уцелевший от пожара колос, поднес его к глазам. Это был колос пшеницы мелянопус, граненый и плотный, распираемый изнутри тяжелым зерном. Черные усики его обгорели, рубашка на зерне полопалась под горячим дыханием пламени, и весь он — обезображенный и жалкий — насквозь пропитался острым запахом дыма.
Звягинцев понюхал колос, невнятно прошептал:
— Милый ты мой, до чего же ты прокоптился!.. дымом-то от тебя воняет, как от цыгана… Вот что с тобой проклятый немец, окостенелая его душа, сделал!».
Это за подписью Шолохова, а это:
«Они увидели небольшое поле с несжатым хлебом. Ветелки ранее густого проса теперь опустели, отощали, иные легко и бесшумно шевелились на ветру, а зерно их обратно пало в землю, и там оно бесплодно сопреет или остынет насмерть, напрасно родившись на свет. Беспалов остановился у этого умершего хлеба, осторожно потрогал один пустой колос, склонился к нему и прошептал ему что-то, словно тот был маленький человек или товарищ», — рассказ Платонова «Крестьянин Ягафар» («Октябрь», 1942, № 10).
И еще несколько коротких цитат:
«изломанный в щепки обод поливального колеса, при помощи которого когда-то орошались, жили, росли и плодоносили деревья»;
«Лишь одно водяное колесо безостановочно трудилось теперь впустую», танк, что изломал в щепки поливальное колесо, перед этим «с ходу налетел на плетневую, обмазанную глиной колхозную кузницу»;
«сарай, устроенный из плетней, обмазанных глиной, и покрытый обветшалой соломенной кровлей»;
«Танки подняли гусеницами плетень, а «фердинанд» покрыл собою колодец в усадьбе».
И если удалить, как я сделал, ссылки, то уже невозможно с уверенностью определить, какой плетень в Крыму, какой на Дону; какое колесо в Карелии, какое опять на Дону; где стоит одна глинобитная кузница, где другая; какой текст платоновский, какой — шолоховский.
И, наконец, нечто, не побоюсь сказать, сногсшибательное:
1. «Я, <…> люблю почитать хорошую книжку, в какой про технику, про моторы написано. Были у меня разные интересные книжки: и уход за трактором, и книга про мотор внутреннего сгорания, и установка дизеля на стационаре, не говоря уже про литературу о комбайнах. Сколько раз, бывало, просил: «Возьми, <…>прочитай про трактор. Очень завлекательная книжка, с рисунками, с чертежами…».
2. «Вначале <…> училась плохо. Ее сердце не привлекали катушки Пупина, релейные упряжки или расчет сопротивления железной проволоки. Но уста ее мужа однажды произнесли эти слова, и больше того, он с искренностью воображения, воплощающегося даже в темные, неинтересные машины, представил ей оживленную работу загадочных, мертвых для нее предметов и тайное качество их чуткого расчета, благодаря которому машины живут. <…> С тех пор катушки, мостики Уитсона, контакторы, единицы светосилы стали <…> священными вещами <…>».
Что есть чье? Угадали?..
1 — это «главы из романа», а 2 — естественно, Платонов, рассказ «Фро», написанный в 1936 году.
А потому совершенно естествен вывод Бар-Селлы: «Из сказанного следует, что автору… дана была небывалая свобода ориентации в художественном мире Платонова. Такой абсолютной свободой обладал лишь один человек — Андрей Платонов. И потому рассмотренный нами отрывок — это не плод усилий плагиатора, а авторский текст Платонова».
Дальнейшее довольно странно, но вписывается в стиль жизни Шолохова: быстро сделать начало, потом десятилетиями и очень скрытно доделывать остальное. Но в случае с военным романом никакого продолжения не последовало.
В 1944 году сотрудничество с Платоновым явно прекратилось, была даже не очень приятная сцена на похоронах писателя в 1951 году. А с тех пор в течение 40 лет так ничего и не появилось!
Хотя есть странная история. Причем подтверждаемая не только посторонними свидетелями, но и письмами Шолохова Брежневу, в которых он требует скорейшего рассмотрения присланного фрагмента и то ли сетует, то ли грозит, что могут пойти слухи, что уже и Шолохова не печатают и что поставят его на одну доску с Солженицыным.
А странность в том, что фрагмент этот «гулял» по кабинетам ЦК КПСС и «Правды», но потом, не оставив ни следа, ни копии, вернулся в Вешенскую и там был отправлен автором в печку.
Бывший сотрудник ЦК А. Беляев потом вспоминал (и это единственный пересказ фрагмента) его содержание. И оно никак не вяжется со всем, что мы знаем о Шолохове, но зато объясняет, почему Шолохов опасался оказаться в одной компании с Солженицыным, которого он только что обвинил в том, что тот «зациклился на 37-м годе».
Беляев своими словами пересказывает эпизод о том, как генерал Стрельцов в 1937 году был арестован, содержался в тюрьме, окна которой выходили на улицу. И вот во время Первомая шедшая мимо демонстрация пела «Интернационал», и сидящие по камерам «верные ленинцы» бросились к решеткам и тоже стали петь пролетарский гимн. Охрана же тюрьмы открыла по окнам огонь…
Сильный эпизод, ничего не скажешь. Но откуда он вдруг взялся, как он соотносится со всем тем, что говорил и писал Шолохов в те — 70-е — годы? Почему следа, копии не осталось? Что и почему сжег Шолохов в своем камине?
Ответа на это уже, скорее всего, никогда не будет.
А вот факт «участия» Платонова в создании реально существующих «глав из романа» можно считать практически доказанным и даже отчасти признанным. О чем, помимо книги Бар-Селлы, повествует еще и монография Н. Корниенко «Сказано русским языком…», посвященная сотрудничеству этих двух писателей."

28.03.2005



ОНИ ПИСАЛИ ЗА ШОЛОХОВА
Самый грандиозный литературный проект ХХ века

"Принято считать, что явление и понятие «литературный проект» появилось у нас только сейчас. И все это оправдывается требованиями рынка, вкусами читателей и прочими внелитературными обстоятельствами. Но все же ошибочно считать это явление чем-то новым в русской (да и в мировой) литературе. Вспомним хотя бы нашего Козьму Пруткова. Уже не говоря о Шекспире, который, судя по всему, — вообще самый удачный литературный проект в истории. Но и в ХХ веке дан пример проекта столь грандиозного по масштабам творческого результата, по протяженности во времени, по всемирности признания, что он увенчался не чем иным, как Нобелевской премией...
Читатель конечно же догадался, что речь идет о Шолохове Михаиле Александровиче. И набивших оскомину спорах на тему: «Сам он писал или кто-то другой постарался?».
Известно, что тщательно проведенный компьтерный анализ якобы доказал авторство Шолохова. Но ни один компьютер не способен на то, на что способен живой человек — на живой же филологический, текстологический, литературоведческий и, наконец, личностный анализ. Плюс способность иследовать исторический контекст.

А был ли автор?
Я хочу рассказать о новой версии. А потому пару слов об авторе. Его имя Зеев Бар-Селла. Тридцать с лишним лет назад я знал его как Володю Назарова. Весьма амбициозного молодого лингвиста, который свои первые статьи, посвященные древнегреческим текстам, опубликовал в журнале АН СССР еще будучи школьником. Его первая книга по северокавказским языкам была выпущена им в 26 лет, но пошла под нож, поскольку ее выход совпал с отъездом автора на историческую родину его матери. И еще немаловажная деталь: по отцу он — дальний родственник генерала Назарова, избранного донским атаманом после самоубийства Каледина...
В письме ко мне Зеев так описал начало своей работы: «Тихим Доном» я занялся, приняв в качестве рабочей гипотезы, что автор романа — это Шолохов. Задача, которую я перед собой ставил, была чисто академическая: можно ли, не имея уличающих документов, доказать наличие или отсутствие плагиата?
Иными словами: может ли сам литературный текст служить уликой в споре об определении авторства?
Мой ответ — положительный: может! Потому что каждое произведение литературы несет в себе не только неизгладимые черты личности автора (биографические моменты, круг чтения), но и времени, в которое оно было написано. Это было ясно и до меня... научная совесть чиста — к роману и Шолохову я подошел непредвзято, а к выводу, что Шолохов — вор, меня привели факты».
Вскоре в Москве должна выйти итоговая книга Бар-Селлы по шолоховскому вопросу, и я с разрешения автора хотел бы заранее подготовить широкого читателя к той информации, которую он из нее получит.
Коротко ее вывод таков. Шолохов ничего не крал, как предполагают некоторые его противники. Но он почти ничего и не писал. Точнее, не писал в общепринятом смысле этого слова. А именно: не задумывал, не составлял планы, не громоздил черновики, не марал рукописи бесконечной правкой в поисках единственно верного слова. Да и следов этой работы не осталось. А ведь жил он не в Древней Греции, а сейчас, когда все просто заполонено архивами и все, вопреки советам Пастернака, только и делают, что трясутся над рукописями.
А тут — ноль, зеро. Ни черновиков, ни дневников, ни рецензий, ни застолий. Я имею в виду не всем известное пьянство Шолохова, а то повсеместное сидение литераторов и вообще художников в разговорах о высоком, которое для них — просто экологическая среда обитания.
Впрочем, есть один документик — выступление на Втором съезде писателей. На печатном экземпляре речи Шолохова стоит следующая надпись: «Л.Ф. Ильичеву, дорогому другу и автору сей речуги, — с поклоном и благодарностью. М. Шолохов. P.S. Аплодисменты — пополам: мне, как исполнителю, тебе — как автору. М.Ш.». Получается, что Шолохову нечего было сказать даже на собрании коллег?.. Но и наедине ведь — тоже. Бар-Селла приводит замечательный пример из воспоминаний писателя Виталия Закруткина, как тот безуспешно пытался раскрутить Шолохова на разговоры о литературе, а тот отмолчался.
Ну хорошо. Споры-то идут вокруг «Тихого Дона». А остальное? Но там тоже все темно, неясно, опутано какой-то странной таинственностью. И чем дальше, тем больше понимаешь, что затворничество Шолохова в Вешенской было совсем не таким, как затворничество Вольтера или Фолкнера.
Не пора ли с этим разобраться? Так вот эту задачу и решил Зеев Бар-Селла в упомянутой книге. Названа она «Литературный котлован». Почему? Поймете, прочитав этот текст до конца.
А первое, что читатель узнает, — что замысел этого проекта возник еще в начале 20-х годов в недрах Объединенного государственного политического управления СССР (ОГПУ)...

Чрезвычайно культурная комиссия
Почему именно в это время и почему ОГПУ? — возникает закономерный вопрос. Автор исходит из верной посылки, что к началу 20-х гг. наступил глубокий кризис затеянной революции. Военное наступление после польской катастрофы остановилось окончательно. Экономическая катастрофа и продразверстка ввергли «молодую республику Советов» в смертельно опасный политический кризис. Восстали Кронштадт, Тамбов, Семиречье и проч. Последним усилием Ленин сумел вывернуться из политического и экономического кризиса, введя нэп.
Но ведь у революции были еще и весьма амбициозные культурные планы. А именно: пробудить невиданную творческую активность народных масс в той области, где до сих пор главенствовали выходцы из эксплуататорских классов. Эту мечту лучше всего выразил главный поэт революции В.В. Маяковский: «Сидят папаши — // Каждый хитр. // Землю попашет, // Попишет стихи». Беда только, что все, кто умел писать нечто художественное, сплошь оказывались из старых правящих классов. Усилия специально созданного Пролеткульта пропадали втуне, тем более что сам Пролеткульт состоял из одних бывших интеллигентов.
За что боролись?
Так что в воздухе просто витал некий социальный заказ на гения из народа. Чем должен заниматься этот гений? В полном соответствии с национальной традицией он должен создать именно в литературе не что иное, как социалистический аналог «Войны и мира».
Грубо говоря, нужен автор и нужен текст.
А если они вместе никак не появляются?..
И тут на сцену выходит ВЧК, точнее уже ОГПУ. Еще раз — почему?
Кровавая слава большевистской политической полиции не должна затемнять тот факт, что в ней работало огромное количество людей интеллигентных, культурных, образованных.
А потому становится понятно, почему именно в ЧК сумели найти и оценить в ее подлинном значении рукопись ими же расстрелянного литератора. Да, явные симпатии к проклятым казакам, явно белогвардеец, но — какая литература. Мир перед войной, войны — одна за другой — во всей их требуемой эпичности. Ради этого можно кое-что и простить в идеологическом плане. Особенно если немного поработать и... правильно — подобрать классово выдержанного автора, то результат можно сравнить со штурмом Перекопа.
Большевики тех лет были люди дела. А потому в строжайшей тайне был выношен, проработан и с полным блеском осуществлен грандиозный литературный проект. И если бы только его реализаторы могли знать, что он увенчается самой высшей в мире, но глубоко буржуазной Нобелевской премией!
Но ведь эта премия, по сути, выдала тайный смысл подлинного романа: «произведение идеалистического направления», как сформулировано в завещании Альфреда Нобеля требование к награждаемым литературным произведениям.
И Бар-Селла в своем исследовании детально и доказательно восстанавливает подлинную картину рождения, разработки и реализации этого проекта. Как искали автора, почему выбор пал именно на 18-летнего Шолохова. Кто и как работал над текстом, редактируя и дописывая недостающие фрагменты не доведенного до конца романа, и так далее.

Фантом автора
Сомнения в авторстве странного «участника литературного процесса» по имени Шолохов возникли сразу же. Не исчезали они и все последующее время. И главный вопрос был: так кто же подлинный автор? В обществе гуляла некая байка, будто Шолохов каким-то образом спер рукопись у некоего больного писателя; и поскольку тот помер, то присвоил рукопись себе, трудолюбиво перепечатав ее впоследствии на машинке без восклицательного знака.
Но юный продармеец Шолохов все-таки не Лермонтов и не Гуго фон Гофмансталь, чтобы в 14—15 лет так разбираться в литературе и понять, что лежит под матрасом умирающего литератора и что с этим можно сделать.
Но все-таки кто этот неизвестный? А.И. Солженицын придерживается версии об авторстве Федора Крюкова.
Бар-Селла отверг эту версию чисто литературоведческими аргументами и задал себе задачу, сама формулировка которой вызывает восхищение. Вот ее основные вопросы:
1. По стилистике подлинного текста автор явно постсимволист и близок к акмеистам. Следовательно, он должен быть их ровесником, а эти последние родились вокруг 1890 года. Значит, надо искать человека, родившегося в это же время.
2. Он должен быть родом из области Всевеликого войска Донского, поскольку досконально знает жизнь, быт и историю края и народа.
3. Он должен быть хорошо образован.
4. Он должен быть литератором, что-то создавшим и публиковавшимся.
5. Он должен любить Тургенева и Бунина, что следует из контекста романа.
6. Он должен быть белогвардейцем, поскольку с очевидностью жизнь красных знает хуже.
7. Он должен быть поклонником генерала Корнилова.
8. К моменту издания романа (и даже еще раньше) его не должно быть ни в живых, ни в эмиграции. То есть вторая крайняя дата его жизни должна быть около 1920—1922 годов.
Подробности поиска и подтверждений — увлекательнейшая часть исследования, пересказывать ее нет смысла. Важен вывод.
Всем этим требованиям отвечает реальный человек, родившийся 10 (22) августа 1891 г. в станице Филоновской в зажиточной казачьей семье (глава которой даже выслужил дворянство), получивший образование в Московском университете.
С 1908 года этот человек занимается профессиональной литературной деятельностью, редактирует одну из донских газет. Оставил после себя более тысячи публикаций, в том числе один роман — «Кровавая слава» (1911) и биографическую книжку «Генерал Корнилов». Работает в Петербурге. Пишет статью, посвященную Бунину, под названием «Внук Тургенева»... В 1913 году начинает чисто любовный роман про роковой треугольник Степана, Григория и Аксиньи. Но тут вмешивается война, роман и замысел расширяются и изменяются, потом вносят свои коррективы революция и Гражданская война.
Корниловский мотив потом странным образом всплывет в «Поднятой целине».
И, наконец, в 1920 году автора расстреливают красные после взятия Ростова-на-Дону...
Так вот, человека этого звали Вениамин Алексеевич Краснушкин (литературный псевдоним — Виктор Севский). Это человек короткой и настолько яркой судьбы, что о ней я расскажу в одном из ближайших номеров газеты. Сейчас важно отметить, что текстологический и литературоведческий анализ его литературного наследия бесспорно выдает именно его авторство большей части «Тихого Дона». Остается только уточнить два немаловажных обстоятельства: исходный текст романа, написанный Севским, — это первый и второй тома полностью, третий — более половины, четвертый — несколько последних страниц. Остальное — результат деятельности проектантов. И второе — к счастью для авторов проекта, Севский, считая, видимо, роман неоконченным, так и не предпринял ни одной попытки публикации хотя бы первых его частей.
Но как же тогда «Поднятая целина» и «Они сражались за Родину»?

Почерк литературного преступления
Авторы проекта и те, кто поддерживал его функционирование следующие полвека, сами себе задали почти непосильную задачу. Ведь автор такого романа, как «Тихий Дон», если не помрет в расцвете сил, должен что-то писать дальше и желательно не хуже. А тот, на чье имя записали классический текст, на это явно не способен. И репрессировать его нельзя, потому что тогда придется вычеркнуть и роман, составляющий с таким трудом обретенную славу революционной литературы. То есть все пойдет насмарку. Так как же решился вопрос?..
Почерк практически тот же.
Каждый, кто интересовался литературной жизнью 50—60-х гг. прошлого века, должен помнить, как нет-нет да всплывал почтительный вопрос: а когда его литературное превосходительство изволят закончить свой второй классический роман, так величаво брошенный на полдороге целых 20 лет назад?
В ответ из Вешенской — гробовое молчание. И вдруг роман стал интенсивно дописываться и благополучно достиг конца. Все облегченно вздохнули. Особенно не очень упорные скептики, которым это событие казалось достаточным основанием, чтобы перестать сомневаться в способностях вешенского затворника. А тут и «нобелевка» подоспела.
У Бар-Селлы все это подробно иссследовано и прописано, я же вынужден ограничиться намеком. Ритм выхода текстов «Поднятой целины» странным образом коррелирует с судьбой некоего донского же литератора Константина Ивановича Каргина, который во время войны попал в плен, а после предпочел стать «перемещенным лицом», а попросту — изменником Родины, оставшимся на Западе. Но почему-то в 1959 году его «прощают», явно выдают гарантии, и он возвращается. Наказаний никаких, но зато вскоре начинают выходить новые главы «Поднятой целины».
Интересно, не правда ли?..
А что до так и не оконченного романа «Они сражались за Родину», то читателей и вообще всю общественность ждет сенсация. Чуть ниже я ее все-таки раскрою, а пока приведу лишь один совершенно фантастический пример анализа.
Персонаж по фамилии Звягинцев рассказывает, как в мирной жизни получил от ревнивой жены тарелкой по физиономии и на что ответствовал: «Что ж вы, Настасья Филипповна!..».
А вскоре появляется другой персонаж по фамилии Лопахин. И появляется он из сада, сначала яблоневого, но потом все-таки из вишневого.
И наконец — некий сержант по фамилии не более и не менее как Поприщенко.
Ни один литератор такого себе позволить не может ни при каких обстоятельствах. Такое даже нельзя объяснить безграмотностью, потому что статистически такое полное внутреннего смысла нагромождение как случайность невозможно. Это — как скромный автопортретик безымянного иконописца в левом нижнем углу Деисусного чина.
А теперь расшифруем. Настасья Филипповна — это «Идиот».
Лопахин ассоциируется с ключевой фразой: «Я купил!».
Поприщенко — это явно Поприщин, «Записки сумасшедшего».
Перечитайте — какой получился «акростих» в прозе?
Кто на такое способен? Только мастер высшего класса, знаток литературы, умеющий шифровать смыслы. А какого мастера такого уровня в то время можно было заставить стать «негром»? Только такого, у которого настолько туго с добыванием хлеба насущного, у которого перекрыты все пути в литературу, у которого плюс к этому серьезнейшие неприятности в семье по части репрессий, что он готов на все. И этому человеку Шолохов по старой и тесной дружбе помогает (по его же словам) освободить сына.
А когда Сталин (скорее всего ничего не знавший об этом «литературном заговоре») мягко так советует Шолохову написать очередную эпопею про идущую войну, к кому он мог обратиться за спасением, коль скоро большая часть покровителей проекта была расстреляна? Только к старому другу, с которым они регулярно пили водку, запершись на кухне в квартирке на Тверском бульваре.
Как и в задачке с Севским, под все эти условия подходит только один человек — Андрей Платонов, который почему-то именно в это время становится фронтовым корреспондентом (работа, паек и проч.). И почему-то после его ранней смерти работа над романом прекращается навсегда...

Элиза правит профессора Хиггинса
Сказать, что Шолохов вообще ничего не делал, нельзя. Но «нобелевская» рука видна сразу. Это примерно то же самое, как если бы Элиза Дуллитл взялась редактировать тексты профессора Хиггинса, едва начав курс обучения. По этому поводу Бар-Селла иронически замечает, что методика работы над текстом «Тихого Дона» возрождает методы средневековой текстологии. Один из них состоит в различении переписчиков и редакторов единых с виду текстов по диалектным различиям.
Подлинная картина реконструируется примерно следующая. С 1923 года начинается реализация проекта, для которого выбран Шолохов. Но ему всего 18 лет, и он, повторяю, не Лермонтов. За ним нет Московского Императорского университета и бабушки Арсеньевой (в письме одного из руководителей тогдашней литературы прямо написано: «Это хорошо, что у товарища Шолохова нет среднего образования»). А потому дорога к появлению романа прокладывается составлением (не сочинением, а именно составлением) некоей гэпэушной литературной бригадой на основе фрагментов арестованных рукописей романа отдельных «Донских рассказов». Наличие «чужой руки» в рассказах Бар-Селла доказывает, в частности, тем, что некоторые фабулы немыслимы, поскольку разработаны людьми, не знавшими законов поземельных отношений в области Войска Донского.
А тем временем назначенный в будущие гении молодой казак снабжается знаменитой отныне пишущей машинкой без восклицательного знака и, дабы не сидеть вовсе без дела и как-то вжиться в текст, а заодно и в роль писателя, засаживается за перепечатывание данной ему на время рукописи. И вот тут-то и начинаются чудеса в языке.
«Обнаружилось, — пишет Бар-Селла в том же письме, — наличие в романе «параллельных мест» — случаи, когда об одних и тех же событиях или об одних и тех же людях говорятся совершенно разные вещи. Например, в одном абзаце о герое говорится одно, а в следующем — прямо противоположное. И таких случаев — десятки! Вывод, который я делаю, следующий: то, что выдается нам за текст романа, — это, на самом деле, механическое воспроизведение черновой (рабочей) рукописи. Автор вносил в текст правку, менял мотивировку событий, но то, от чего автор отказался, мы и сегодня можем прочесть в романе — причем рядом с окончательным вариантом. А это значит, что или автор не понимал собственного текста, или автор романа — не Шолохов.
Оказалось также, что многие ошибки романа вызваны неумением читать рукописный текст, написанный по старой орфографии...».
Вот несколько коротких, но убедительных примеров. Генерал Листницкий дает совет своему сыну, что делать с Аксиньей. Идет совершенно нормальная прямая речь, выдающая человека образованного, из высшего круга, и вдруг: «Предложь ей отступное...». В другом месте уже от автора — профессионала пера: «неслося «ура!», или еще хлеще: «из-под зубов».
В первых изданиях гуляла фраза и вовсе непонятная: «Лошади шли по пояс в грязи». Комментарии нужны?
Непонятным образом появляется в тексте и городок Столыпин, причем в Восточной Пруссии, которого там, естественно, нет и в помине, но зато есть город Сталюпенен (Staluponen). То есть откровенно неправильно прочитанная чужая рукопись про неизвестный материал.
И последний пример — из описания прошлого деда Гришаки: «участвовал в Отечественной 1812 года войне». Фраза попросту неуклюжа, нарушен естественый порядок слов. Объяснение простое. Когда на самом деле писалась первая книга романа, война 1914 года еще не началась и вся Россия знала только одну Отечественную войну — 1812 года. А с августа 1914-го по 1916 год новая война официально именовалась Второй Отечественной. И, стало быть, потребовалось уже уточнение. И подлинный автор делает его, вписав над строкой цифру. А Шолохов при перепечатке механически сдвигает ее не на то место.
И никто этого не видит и не слышит вот уже 80 лет, словно завороженные.
Продолжать можно долго, но уже ясно, что таким образом Шолохов выступает наиболее полным символом и выражением той псевдокультуры, которая создавалась советской властью на обломках растоптанной и униженной старой культуры. Культуры, потерявшей способность не только видеть, чувствовать и различать, но и желание владеть этими качествами.
Но ясно и другое: основной массив подлинной и гениальной прозы выдержал все насилия и обрел достойную его славу.
Об остальном читайте в книге."
http://2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/44n/n44n-s26.shtml
23.06.2003

Новая газета
http://flb.ru/info/33922.html
Николай ЖУРАВЛЕВ
29.03.2005