Два барона

Мне повезло, что обе книги* попали ко мне на стол
одновременно. Сопоставлять и сравнивать – одно из самых
приятных и полезных умственных занятий, а тут, что
называется, на ловца и зверь бежит. Даже два. И оба крупные.
И оба, что замечено уже в заголовке, бароны. Такое
интересное совпадение.

"И это, конечно, далеко не все. И Маннергейм, и Унгерн были
русские немцы из очень похожей среды. Густав Карлович был,
точнее, из финских шведов. А Роман Федорович из остзейских
немцев. Оба были от рождения протестантского
вероисповедания. Оба служили в русской армии. Оба взяли
сторону белых. Оба вели свои антибольшевистские кампании на
флангах империи, в какой-то момент оказались (де-факто) во
главе ими же созданных независимых государств, могли и даже
собирались использовать свои военные вотчины как плацдарм
для антибольшевистского контрнаступления.

Сильные личности

Тут, однако, сходство кончается. Маннергейм учился в русских
военных учебных заведениях и вышел оттуда закоренелым
европейцем. Унгерн, наоборот, оказался после той же (хотя и
менее внушительной) школы таким русским азиатом, что дальше
некуда.

Ну и, конечно, судьба у них была разная. Маннергейм оказался
одним из самых успешных государственных мужей ХХ столетия –
в Европе и во всем мире. Унгерн сгинул в дикой степи-тайге,
можно сказать, ни за понюшку табаку. Что привело их к такому
разному концу: разные характеры или превратности жизни? Как
всегда, надо думать, и то и другое вместе. Но нас здесь
будут больше интересовать характеры. Надо сказать, что оба
барона были исключительно сильные личности.

Книга Элеоноры Иоффе составлена из переписки Маннергейма.
Вторая часть книги в основном напоминает нам о его военно-
политической деятельности уже в независимой Финляндии и
иллюстрирует вновь обнаруженными письмами те линии биографии
маршала, которые уже неоднократно реконструировались и
теперь, можно сказать, канонизированы. Интереснее всего,
конечно, эпистолярные документы (ранее неизвестные),
относящиеся к дореволюционной части его биографии и
Гражданской войне в России.

Мемуары самого Маннергейма скрывают больше, чем сообщают.
Полагаться на них нельзя, хотя, конечно, то, что человек сам
хочет сообщить о себе и как много он хочет сообщить, на
самом деле гораздо более информативно, чем сам мемуарист
хочет.

Не слишком следует доверять и другим мемуаристам, знавшим
Маннергейма. Маннергейм оказался в центре больших конфликтов
и воспринимался с восторгом или ненавистью с разных сторон.
Для одних он освободитель страны и национальный герой. Для
других – палач и мясник. Потому что страна была расколота. В
Финляндии была большая гражданская война. Почти как в
России. Маннергейм безоговорочно возглавил белофиннов и был
совершенно безжалостен к противнику. Потомки красных финнов
до сих пор не могут ему это простить.

В ходе мировой войны Маннергейм, наоборот, маневрировал как
только мог, со всем мыслимым цинизмом и расчетливостью. Он
сумел получить военные награды от всех сторон, попеременно
подыгрывая то немцам, то англичанам, то русским.

Как человек он был, что называется, шире, чем жизнь. Он был,
как поет теперь популярная шансонетка, «настоящий
полковник». Он любил лошадей, женщин, вино, шум битвы и
запах крови. При этом у него явно были симптомы раздвоения
личности. Люди такого темперамента и витальности обычно
склонны к эксгибиционизму, то есть к показухе, и мало
приспособлены к тем сферам деятельности, где от человека
требуются скорее скрытность, осторожность и расчетливая
методичность. Но у Маннергейма все эти свойства вполне
обнаружились. И это, в частности, прекрасно видно из писем,
собранных Э.Иоффе.

Вот 17-летний Маннергейм (1884 г.) взвешивает преимущества
перевода из кадетского корпуса во Фридрихсхгаме в пажеский
корпус. У юного кадета плохо с дисциплиной, и поэтому
перевод не состоялся. Но с какой удивительной зрелостью он
обсуждает все «за» и «против» этого шага. С какой
удивительной серьезностью говорит о «карьере»: «Я не хотел
бы становиться офицером армейского полка, но после
гвардейского кавалерийского училища можно сделать хорошую
карьеру».

Столь же деловито письмо о материальных условиях службы в
русской армии (1886 г.). Бухгалтер, да и только! И наконец
феноменальное по своему рационализму письмо к дяде (1889
г.), где Маннергейм объясняет свое намерение поступить в
гвардию: «Обращаюсь к ясному уму дяди и его здравой
критической мысли, когда прошу, чтобы дядя взвесил, какие
доводы говорят в пользу моих надежд, а какие против».

Всё для карьеры

Письма Маннергейма, кстати, помимо того, что они говорят о
личности самого их автора, свидетельствуют о том, как
плачевно было материальное положение русских офицеров в то
время. Уму непостижимо, как власть могла видеть в них свою
надежную опору! Вся их преданность царю и отечеству
держалась на их поместьях (когда они были), а нет – так
исключительно на кодексе. И Маннергейм был как раз из тех,
кто свято чтил кодекс. Вообще занятно обнаруживать, читая
письма Маннергейма, что уважение к офицерскому кодексу
сродни бюрократической дисциплине.

Но вернемся к нашему герою. Помимо кодекса, он, как видим,
думает исключительно о карьере. Все ради карьеры. Включая
ранний брак (1892 г.). Но при этом не на купеческой дочке,
что было бы, вероятно, проще всего. Его женой стала
Анастасия Арапова, дочь и сестра кавалергардов. Ее отец к
тому же был одно время полицмейстером Москвы. Брак не был
удачным. Они разъехались (без развода) уже в 1900 году. Хотя
Маннергейм, судя по всему, никак не был образцовым мужем, он
был позднее поразительно лоялен своей бывшей спутнице во
всем, кроме, так сказать, любви. И тут поразительная
верность кодексу.

Но не как самоцель: баронская гордость была для него
неиссякаемым источником горючего. И карьера была выбрана
такая, где верность кодексу не обуза, а ресурс. И – упрямая
карьерная целеустремленность. Ради карьеры – постоянное
насилие над собой и собственной эмоциональной природой;
Маннергейм все время держал себя в узде, как породистую, но
норовистую лошадь. Одновременно он широко и без колебаний
использует сословный блат – протекции, протекции, протекции.
Никакие таланты без этого не помогают, и Маннергейм при всем
его самолюбии прекрасно понимает это.

В конце концов Маннергейм – кавалергард. Смесь военной и
придворной карьеры. Карьера удалась, хотя и не обошлась без
некоторых задержек, например при производстве в полковники.

Во время Русско-японской войны Маннергейм просится в
действующую армию, чем вызывает недовольство семьи,
ущемленной русификацией Финляндии, начавшейся при генерал-
губернаторе Бобрикове. И тут Маннергейм подробно
рационализирует свое решение. Трудно сказать, какие из его
доводов искренни – их слишком много, и видно, что он
уговаривает сам себя. Но воюет храбро и якобы ищет смерти.

Следующий эпизод в биографии Маннергейма исключительно
импозантен. Маннергейм присоединяется к замечательной плеяде
русских военных путешественников по Центральной Азии и
Дальнему Востоку, так сказать, к благородному клубу имени
Пржевальского. По заданию Генерального штаба он возглавляет
в 1907–1908 годах военно-топографическую экспедицию в Китай.
Это было трудное и не совсем безопасное путешествие – 14
тысяч километров верхом. Масса экзотики – ландшафтной и
культурной. Между прочим, свидание с далай-ламой. Тут самое
время вспомнить про бедолагу Унгерна, но о нем – чуть позже.

Выход из игры

На этом кончается первая жизнь Маннергейма. Она кончается
спокойным генеральством при штабе и дворе. Эта благодать
(почти что загробная жизнь) длится 10 лет. А потом
начинается русская революция и вместе с ней вторая жизнь
барона Маннергейма, превратившая его из русского генерала и
придворного в главкома и президента Финляндской Республики.

В 1917 году, после Февральской революции, он не знает, что
делать и как себя вести: «Здесь нужно приносить присягу,
что, похоже, возмущает часть офицеров и солдат. На самом
деле весьма непоследовательно, что правительство, получившее
власть, когда гарнизон Петрограда нарушил свою присягу,
требует теперь новой, не говоря уже о том, что приходится
приносить присягу временному правительству, которое сегодня
у власти, но которое те же рабочие и солдаты завтра смахнут
прочь». Из затруднительного положения его спасает очередная
травма ноги и увольнение в запас.

Временное правительство оказалось, впрочем, очень даже
временным, и вскоре перед Маннергеймом встали новые задачи.
Маннергейм вел разговоры с генералами о сопротивлении
большевикам, но они все проявляли нерешительность. Трудно
сказать, какой могла бы оказаться его роль в надвигавшейся
Гражданской войне в России, если бы он оставался русским
генералом. Но 4 января 1918 года Финляндия получила
независимость, и Маннергейм, как финн, так сказать, по
паспорту, получает возможность выйти из грандиозной
российской игры. Он не упускает этой возможности.

Впрочем, совсем не сразу. Маннергейм собирался освободить от
большевиков Петроград, даже несмотря на то, что лидеры
белого движения отказывались гарантировать независимость
Финляндии. Он хотел «решительной вооруженной интервенции».
Чего он рассчитывал этим добиться? Просто восстановления
монархии? Он ведь был убежденным монархистом и лояльным
российской короне. Или чего-то другого? Стоит привести
обширную цитату из письма к его варшавской подруге княгине
Любомирской. Э.Иоффе со вполне оправданным возбуждением
выделяет этот пассаж курсивом: «К сожалению, сейчас
неизвестно, что лучше: Россия большевистская или новая
Россия: обе будут равно неудобны соседям, особенно
маленьким. Русские ничему не научились и ничего не забыли,
несмотря на то, что они пережили, и я предвижу, что мы скоро
должны будем считаться с Россией еще более
империалистической и националистической, чем когда-либо,
которая захочет соединить массы и заставить забыть
внутренние неурядицы ради великой идеи реставрации старой
Руси. К сожалению, невозможно избежать столкновения с этой
Россией – рано или поздно это произойдет. Невозможно
заставить ее исчезнуть и заменить на карте большим белым
пятном, а в этих обстоятельствах лучше рыцарским жестом,
как, например, освобождением Петербурга, создать
положительную исходную ситуацию для будущих отношений.
Поэтому я опечален, когда вижу, как моя страна проявляет
неловкость и в то время, когда армии генерала Юденича
угрожает разгром у ворот Петербурга, не пользуется моментом,
чтобы помочь ему»

Судя по этому письму, Маннергейм, вероятно, думал, что после
изгнания большевиков из Петрограда и удушения красных уже
никто у Финляндии не сможет отнять независимость обратно.
Характерно, что симпатии Маннергейма были на стороне
Антанты, тогда как первое правительство Финляндии склонялось
на сторону Германии. Если бы интервенция Маннергейма
удалась, он мог бы оказаться чем-то вроде российского
Ататюрка или даже Наполеона, хотя его монархизм и верность
российской короне как будто бы плохо с этим совмещаются.

Обсуждать вероятность такого поворота в российской истории
я не берусь. Но думаю, что Маннергейму все-таки повезло с
его нерешительными партнерами по реализации финляндского
суверенитета. А то ему могла бы достаться не роль Наполеона
или Ататюрка, а роль злополучного гетмана Скоропадского.
Они, кстати, состояли в переписке, но эти письма, если
сохранились, пока остаются недоступны.

Граф Игнатьев («Пятьдесят лет в строю» – тот самый) обозвал
Маннергейма «образцовым наемником». Это не так уж неверно. И
вовсе не обязательно понимать это определение как негативный
ярлык. Маннергейм был безусловно прагматик и конформист. И
понимал себя как «человек службы». Суверенной финляндской
нации он служил так же, как до этого служил государю-
императору. Он не захотел превращаться в суверена Финляндии.
У него не было этнической идентичности. Он ведь и финном-то
не был. Финский шюцкор был в сущности его частной армией, но
он никогда не помышлял использовать его для захвата власти.
Считать его демократом нельзя никак, но финской
демократической республике он был безусловно и
беспрекословно лоялен. Как и к русской короне. Маннергейм
был идеальным воплощением европейского правового и
профессионального сознания. В какой-то момент он выбрал себе
цель – независимость Финляндии. С этого момента этой целью
определялось все, что он делал. И план похода на Петроград,
и отказ от этого плана, и флирт с Германией (украшенный
личной дружбой с Герингом), и переход на сторону союзников,
и последующий флирт с Москвой, к которой ни у него, ни у
финнов после «зимней войны» никаких теплых чувств не могло
быть. Основы так называемой «линии Паасикиви–Кекконена» были
на самом деле заложены Маннергеймом, хотя в Москве долгое
время его в этой связи предпочитали не вспоминать.

«Желтое дело»

Барон Унгерн был прямой противоположностью барону
Маннергейму. Если Маннергейм – протестантский трудоголик,
военно-бюрократический карьерист и сугубый прагматик, то
барон Унгерн – фантазер и оригинальный догматик типа
пророка. С некоторой, впрочем, примесью экзальтированного
оппортунизма, склонный к абсолютизации случайного.
Обстоятельства предоставили ему редкую возможность. В хаосе
грандиозной российской смуты он чувствовал себя как рыба в
воде. Его доктрина была крайне причудлива – до нелепости, и
в ней, как и в его поведении, был сильный оттенок
постмодернистского экспериментализма. С той лишь
существенной разницей, что постмодернистские эксперименты
мыслятся для стаканов воды, а для Унгерна стал стаканом воды
весь мир. Унгерн был авантюрист – интеллектуальный и по
жизни.

Родился он то ли в Австрии, то ли в Эстонии. Из гимназии в
Ревеле (ныне Таллин) был отдан в военное заведение в
Петербург. Учился плохо. Вероятно, вполне чувствовал, что в
регулярном истеблишменте места все равно себе не найдет, сам
(согласно одной версии) записался в казачье сословие,
вероятно полагая, что казаки – это почти партизаны. Врангель
называет его «партизан-любитель».

Характер у Унгерна был бешеный. Он, не задумываясь, отдавал
приказы «повесить», «сжечь», «отдать на съедение комарам».
Расстреливал сам у себя в кабинете пулей в лоб. Все это как
будто позволяет считать его садистом. Хотя не исключено, что
все это бешенство происходило тоже из какой-то доктрины, то
есть некоторых неординарных моральных убеждений. Нет никаких
свидетельств, что Унгерн почитывал соответствующие
философские трактаты, но он выражал определенно то же самое
настроение, что и влиятельные в ту эпоху философы
антирационалистического неоромантического склада. Его
романтизм безусловно сродни фашизму и даже нацизму. Надо,
конечно, помнить и то, что Унгерну пришлось отрабатывать
«стиль» в совершенно, так сказать, «пограничных условиях»,
где ни о каком законе и ни о какой сдержанности не могло
быть и речи. Как мы заметили уже, его личный характер был
адекватен этим условиям.

Такие люди, как Унгерн, обычно сами придумывают для себя
роль, но некоторая ролевая заготовка в случае Унгерна все-
таки была. Монголы искали спонсора, способного обеспечить им
независимость от Китая. Таким спонсором могла стать Россия,
но Россия была очень далеко и не слишком дееспособна. Белый
самозваный генерал Унгерн взял на себя эту роль, дав ей
собственную захватывающую дух интерпретацию.

Унгерн вполне сознавал, что белое движение выдохлось и
сопротивление большевикам должно теперь искать иной источник
вдохновения. Он решил, что импульс к сопротивлению должен
исходить от восточноазиатского традиционализма и
историческое наступление на красную Россию и ее западные
тылы надо начинать отсюда. «Белое дело», таким образом,
превращалось в «дело желтое». Унгерн отождествил себя с
монголами. Есть версия, что он принял ламаизм. Ему
сопутствовал быстрый успех. Он занял Ургу (Улан-Батор) и тут
же оказался на распутье.

Пока он в интересах монголов (понимая это или нет)
способствовал их государственной эмансипации и выходу из
зоны китайской супрематии, он походил на полковника
Лоуренса, делавшего ту же работу для арабов в зоне тогдашней
турецкой (Османской) супрематии. Бодо-лама объявил его
«богом войны», и, останься Унгерн с этим титулом в Урге, он
мог бы стать монгольским Маннергеймом. Для этого ему нужно
было бы консолидировать вокруг себя, так сказать,
«беломонголов». Но он так не поступил, и в конце концов
инициатива перешла к «красномонголам» во главе с Сухэ-
Батором.

Почему так получилось? Или просто не оказалось
«беломонголов»? Или Унгерн зарвался, будучи рабом доктрины,
которую сам себе навязал и с которой сжился? Или, наоборот,
он в отчаянии цеплялся за свою грандиозно-фантастическую
идею в надежде, что она поможет ему ускользнуть из тупиковой
ситуации?

Средств у него не было. Ни вооружений, ни денег. Его война
больше была похожа на то, что мы теперь называем реинактмент
(переигровка) – только с серией несчастных случаев. Монголы
не доверяли ему до конца. Его величественный панмонголизм
был им тогда (как и теперь) совершенно чужд и непонятен,
если они вообще знали о его фантазиях. Они обвиняли барона,
что он не соблюдает закон Чингисхана – не выручил, например,
чохар в бою. Они подозревали (как видим, не без оснований),
что Унгерн преследует какие-то свои цели. Как «бога войны»,
они не могли Унгерна убить. Поэтому его выдали красным, что
было, по-видимому, совсем нетрудно сделать. В конце всего
эпизода ситуация Унгерна напоминает то, что мы помним по
роману Фадеева «Разгром». Роман Фадеева о красных, но он
очень легко проецируется на белых. Вообще этот роман ведь
несколько загадочный. Писать после победоносной войны про ее
неудачников? Странная идея для будущего лидера советской
литературы. Не был ли Фадеев политическим бисексуалом?
Занятно.

Но вернемся от романа Фадеева к злополучному Роману
Федоровичу. Есть версия, что красные хотели сперва его
переманить. Надежных свидетельств этому нет, но я охотно
этой версии верю. Зачем им это было нужно практически –
непонятно. Гражданская война фактически уже была позади,
новые Махно или Чапаевы были больше не нужны. Зато помимо
практических нужд попытка перекрасить Унгерна в красный цвет
может объясняться иначе. Во-первых, у барона была-таки
сильная харизма, а харизма его имени была, вероятно, в тех
краях в то время еще сильней. Шуму он наделал много – это уж
точно. Так что его конверсия могла иметь большой
пропагандистский смысл.

Но помимо этого в его бредовой идее нашествия на Запад с
Востока было что-то привлекательное и для красных. Унгерн,
конечно, планировал это нашествие как реставрацию, а красные
– как революцию, но между его реставрацией и их революцией
было-таки немало общего. Как пророк великого восточного
реванша Унгерн смотрится очень эффектно, а его мученическая
смерть теперь добавляет его образу элемент, столь важный для
массового культа. С этим, вероятно, связана его возрастающая
популярность в нынешней послеперестроечной обстановке.

Есть впечатление, что выбор, перед которым стоит сейчас
Россия, – это выбор между Маннергеймом и Унгерном. Но в чем
суть этого выбора? На первый взгляд, это выбор между
финляндизацией России относительно Запада и монголизацией
относительно Китая. Но на самом деле суть выбора в другом.
Это выбор между рациональностью и авантюрой. Между взрослым
поведением и ребячеством. Между профессиональностью и
любительством. Между кодексом и волей. Между правом и
кулаком. Между настоящим порядком и замороженным хаосом.
Выбор? Какой выбор? Салют Маннергейму!"

Новое время
http://flb.ru/info/35134.html
Александр Кустарёв
10.11.2005